Пощечины, дети, мужчины, женщины и голоса в голове

 

Клубок Кузнечного рынка выбрасывает побеги далеко  -  к самому метро. Шеренга женщин непреклонного возраста и крепких дачных стариков предлагает плоды собирательства:

— Грибочки, грибочки свежие, покупаем, хорошие грибочки!

— Капуста квашеная, капуста квашеная, капу…

—  Брусника-клюква, ягода чистая, целая!

— Пощечина, кому пощечина! Пощечина кому! Крепкая пощечина!

 Не удивляюсь, не вздрагиваю, не смотрю, послышалось, послышалось.

 — Пощечина, любому, подходи! Пощечина!

 Мужской голос. Низкий, с вкраплениями звенящих ноток воспаленнности. Посмотреть? Увидеть больной взгляд? Или это розыгрыш? Или кто-то на спор проиграл и теперь  отрабатывает?  Или студенты театрального на этюдах? Или всё-таки кто-то душевнобольной, или пророк, в лишь ему понятном перфомансе?

 Боюсь посмотреть и  увидеть взгляд с той стороны. Этот город – заповедник шизоидов, здесь им – естественная среда обитания, но их внутренний опыт и мир  невыносимы, и я не хочу соприкоснуться взглядами, не хочу получить ожог даже очень дальнего родства.

*

Невинный «Теремок» с его лубочной профанацией русской кухни. Красный борщ в белом пластике, красный морс в прозрачном. Смешные толстые блины. Уста жуют. Но не все время:

 —  Какой у тебя запах самый любимый, ну какой?

 — Когда дети были младенчики, вот как они пахли тогда, вот то было ммм…

 — Я каждый вечер  с таким «мммм» нюхаю свои трусы. Снимаю и перед тем как в корзину бросить – вдыхаю, и нет запаха роднее, меня словно замыкает на себя саму.

 — Фу!

 — Ханжа. Просто подумай. Кто у тебя есть роднее тебя самой? Чей любой запах не впадлу? А вообще, надо хотя бы что-то делать не для себя, хотя бы детей, к примеру. Вот мы их вдыхаем, как свое, а потом по следу идем как собаки за ним всю жизнь, а им это надо? Ну скажи, им это надо? Твоя маменька до сих пор за тобой носом водит, тебе это надо? Надо запретить рожать детей для себя. Самим себе запретить. Детей рожать только для того, чтобы они жили: пришли в мир, проложили себе в нем путь, мышцы при этом нарастили, ум наели. А ты не мешай, ты вообще не смотри, чтобы не корежить им поле своим взглядом, не буравить затылок до копчика. Спросят тебя – ответь, а сама не лезь, не твоё. Да, ты родила, но не себе, жадная жаба, не себе. Неважно кому. Запомни одно: не себе.

 — С чего это я жаба?!

 — Да не ты. Вообще. Фигура речи.

 *

Если хочешь услышать, как пахнет парковый белый  шиповник, не надо идти к нему и нюхать -  так немного возьмешь. Надо войти в парк, и когда до тебя долетит облако розового запаха – замереть и дать ему окружить тебя на миг.

 «Наверное, и с Богом так, - думаю я невпопад, - тем, кто ищет его и никак не найдет, есть смысл остановиться и попросить, чтобы он нашел их – ему проще».

 Голоса с соседней скамейки:

 —  Глупости феминистские,  выброси из головы. Женщина для мужчины – предмет для использования. Протестовать глупо. Ну не могут они ее воспринимать как одноранговое себе существо. Стоит им только допустить эту мысль, как  у них рушится вся система. Поэтому они так никогда не будут нас воспринимать.

 — Да почему, почему?!

 — Потому что им незачем. Ну сама подумай. Если женщина в той же плоскости что и мужик, то смысл ее хотеть? Хотят то, что можно иметь, а с равными можно только конкурировать, их иметь не выйдет, к тому же есть риск, что это они тебя поимеют.

 — Нет, ну я не согласна все равно. Я хочу, чтобы во мне видели равного себе человека, а не тупо вагину.

 — Да зачем ему это, ну зачем, сама подумай? Ну ты так хочешь, а ему зачем?

 — Ну я же воспринимаю его как целое, а не член!

 — А он воспринимает как целое внешний мир, потому что от этого зависит его выживание, сечёшь? А твое выживание в этой цепочке зависит от мужчины. И когда ты лезешь в равные, ты хочешь чтобы нарушился порядок вещей. Вот поэтому, феминизм – блажь и дурь.

 — Нет, ну я на такое не подписывалась!

 — Да кто тебя спрашивать-то будет, оссспаде. Ты вот смотришь «Игру Престолов» новый сезон?

 — А кто не смотрит?

 — Ну вот эта телка Дэйнерис когда попадает в орду, и брутальный секси-хан  рассказывает ей как,  сколько, и куда он будут ее юзать. А она в ответ гордо рассказывает, что она – царица того-сего и Матерь Драконов, и он не посмеет. Хан ржот во все горло – ему только лестно трахать царицу чего-то там. Но когда она говорит ему, что была женой другого хана, тот всё – как отрезало, ни хан, никто не посмеет ее трахать. Сечешь почему?

 —  Эмм…

 — Потому что хан так защищает свой собственный статус, чтобы его вдов никто не трахал, унижая его посмертно.  Мужчины считаются только с мужчинами, и учитывают как действующих лиц только мужчин. Всякая действующая женщина – это прыщ исключения, это терпят, но именно как исключение. И так будет всегда, так что расслабься и присмотрись с кем имеешь дело. И не жди никакого равенства. Оно природой не предусмотрено.

 *

Июнь идет на спад, белые ночи все светлее, от этого ощущение, что день никак не кончится -  хотя в него уже втиснуто столько, что впору сесть, как на чемодан и придавить, чтобы закрылся. А свет словно завис, и некому его перезагрузить.

Свет – кататоник.  Его расколдует только  обсидиановый нож августа, но время его еще не настало.

 От  света  белой ночи закрытые магазины и кафе хочется назвать неодушевленными. 

Вот, в них была душа и жизнь,  и шло представление, и торг, а потом всё – всех выставили, закрыли двери. Только забыли погасить свет.

«СветНевечерний» - мелькает в голове, потому что дух дышит, где хочет.

 Я смотрю сквозь прозрачные стены кондитерской, и думаю о разнице между одушевленным и одухотворенным. Я точно знаю, что этот город составлен из одухотворенного.  Меты духа на литой и каменной плоти города не выветриваются, не теряют власти, мерцают в невечернем свете, как поцелуй ангела на макушке гения.

 Тот, раздающий пощечины у метро – кого он искал отметить? Чью истерику остановить? Мне не узнать.Да и не всё ли равно живущим в зыбких шатрах на поверхности шара, подвешенного ни на чем. На крошечной точке этого шара сейчас не наступает ночь, и оттого все немного шалые.

*

Город замер, а голоса в его голове не стихают ни серым днем, ни белой ночью.

Купол его черепа замыкает в себе все бормотания и вскрики, бред и смех, молитвы и стоны.

Город шизоидов и поэтов, город-портал в спасительное храмовое  исступление,

глоссолалия говорящих языками ангельскими и человеческими,

и дождь его  как саундтрек ко всему.