Люди не виноваты, виноваты другие люди
"Петербург должен регулярно повторяться, как аскетическое упражнение, для правильной самонастройки" — пишет кое-кто умный, перечисляя города, куда тянет.
Я тут живу, но регулярно повторяю, повторяю его — упражняюсь. Повторяю ногами по затертому граниту набережных, повторяю руками по решеткам и перилам мостов, глазами по венам каналов и речек — только на миг вскидывая взгляд на Спас-на-крови или на Исакий, потому что их рассматривать невыносимо, их можно только подглядывать, чтобы что-то увидеть — то, что для самонастройки, а не для туристичеких надоб.
Не знаю другого города, который так же бы исторгал душу из горла вверх. Подозреваю, что все его архитектурные инсайты, и то, как они помещены в ландшафт, образуют каменное "заклинание", отправляющее многих трепетных в то самое "аскетическое упражнение для правильной самонастройки"
— ... ты меня не слушаешь, — замечает она, — о чем ты думаешь сегодня все время, у тебя нынче то лицо, когда одна и та же мысль гонит по кругу в сотый раз.
"Бекицер" на Рубинштейна — не то место, где удобно рассказать о таком, думаю я, хотя почему нет. Пока хипстеры разных стран и мастей едят свой хумус с фалафелем в питерском уголке еврейского стрит-фуда, можно говорить о чем угодно, и время есть, пока не возвестят, что "времени больше не будет".
— Одна женщина написала мне письмо. Когда-то она намечтала себе мужчину, описала его эээ... в эфир, и он в ее жизни довольно скоро материализлвался. Такой же добрый, красивый, заботливый, нежный, как она заказывала. Они прожили два года в полном счастьи, а потом его сбила машина — именно в тот момент, когда она лежала в больнице со своим пятилетним сыном.
— Пишет, что мужчина, пролежав в коме несколько недель, умер. Ко всему этому она сейчас беременна.
— Значит мужчина умер не весь, я так понимаю? Она от него беременна?
— Да.
— И что она хочет от тебя?
— Хочет знать как дальше жить, если вот так намечтал себе, сбыл, а оно вдруг вырвалось из рук, изошло кровью и стало прахом. И заряд счастья обернулся разрядом боли. Как после такого доверять миру, если жизнь всё пережевывает в смерть, и слишком часто делает это слишком быстро. Как жить, если прекрасный мужчина, который только и делал, что о ней с ребенком заботился, умер такой страшной смертью, сознавая, что оставляет любимую женщину беременной, одинокой, без тыла.
— И что ты ей ответила? Рассказала, наверное, что теперь он будет ее ангелом-хранителем оттуда? Знаешь, я давно подумываю открыть почтенный шарлатанский бизнес с хрустальным шаром для безутешных вдов и прочих нежных дев. Прикинь: темная комната, свечи, белые козлиные черепа по стенам, пара пентаклей там и сям, стеклянный шар на столе, можно мультимедиа какое зафигачить в него, чтобы всякие символы плыли внутри. И вот приходит такая, и ты ей рассказываешь, глядя в шар, то, что и без шара понятно. Любимый твой был не тем, кем казался тебе, а был собой — хорошо замаскированным охотником за запретным. И если бы не умер, то потом горе твое было бы черным и яростным, и проклинала бы ты себя, а не судьбу. Она бы, конечно, не верила в такое — как можно, это был лучший человек на Земле, мы же всегда к себе привлекаем только лучших, угу. Она бы на меня разозлилась, но никуда бы от этой мысли не делась потом. Не верила бы ей, отбивалась, негодовала. Но это ничего, в этом гневном состоянии много витальности, и это не дает черной дыре свежей смерти засасывать тебя с мерным потусторонним чавканьем.
— Судя по последней фразе, ты любишь людей, несмотря на весь свой цинизм, — улыбаюсь я.
— Люди не виноваты, виноваты другие люди, — усмехается она, и выпивает остывший кофе залпом, как водку.
Иду домой, сквозь город, полный вечного и ряженого, смешного и страшного — как жизнь всякого человека на Земле.
Город-упражнение-для аскезы, город-исторгающий-вверх.
Человек рождается на страдание, чтобы как искры устремляться вверх — так примерно я ответила той женщине. Она спрашивала в письме как справлялся Иов, когда на него обрушилось всё вообще, и я ответила ей его словами.
Потому что всех и везде поджидают разряды боли — куда ни ступи.
Одни наращивают защиты, и развивают навигационные навыки,
другие полученную боль сублимируют и извергают при случае на другого — от такой симметрии им легче,
а третьи учатся незаметно левитировать, чтобы ступать не касаясь — эти знают, что Земля всего лишь полигон для упражнения души.
Земля — это работа, которую надо сделать. Петербург — упражнение, которое надо повторять, чтобы тоска по Иному переплавлялась в радость и силу.
Где-то в городском густом эфире вдруг соткались и шагнули из закоулков памяти прямо в горло давно забытые ахматовские строчки.
Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.
И от лености или со скуки
Все поверили, так и живут:
Ждут свиданий, боятся разлуки
И любовные песни поют.
Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина...
Я на это наткнулась случайно
И с тех пор все как будто больна.
Она знала. А может быть, про эту нездешнюю тайну все знают. Просто по-разному живут с этим знанием.
Кто в землю зарывает его — заземляет, наверное, чтоб не било током.
Кто в золотой оклад и бумажные розы помещает.
А кто-то им дышит.
Им повезло больше всех, потому что когда когда-то их страдание добросило их туда, где оставалось только хватать ртом воздух, и ничего более.
___________________
Фото в тексте из жж Александра Петросяна
Комментарии (13)