И не плакать от этого сладкого ожога

24 марта 2016 48 22590

Петербург устроен разумно и последовательно: идешь по улице, видишь написано "Хотите элегантные брови? Заходите к нам в Бьюти-бар". Вздрагиваешь. У парикмахерских свои мутации. Элегантные брови, опять же. Ну ок.
А через триста метров по той же улице видишь бар "На бровях".
Безупречно последовательно.

Брутальный бар я миную, и приземляюсь в Кофе-Хаусе на Пяти Углах.
Рассеянно смотрю через окно, как мужчина курит у входа, на холоде.
Обреченный, — думаю я, — ни снюс ему не пошел, ни никотиновые пластыри, ни электронные эти курительные палочки.

Почему вид мужчины, затягивающегося сигаретой, так эротичен, м.

Что так сильно обнажается при курении, что чувственность образа возрастает в разы, а.

Возможно, так: почти всякого в этом процессе уносит мыслями далеко-далеко, и тебе туда хода нет, и человек в медитативном курении — как голый, а голость гипнотична и обжигающа одновременно, и хочется поддаться и упасть, как в темную воду, в глубокие впадины этих скул при затяге.

— Ну не могу я, не могу принять такой подарок, — доносится женский голос со столика за спиной.

— Ну она же специально старалась, ради тебя, подработку взяла, а ты, — другой женский голос, повыше.

— Ей это слишком дорого досталось, чтобы я могла себе взять.

— Да какая тебе разница как ей досталось, если она ради тебя и старалась!

— Понимаешь, она целый год без работы, муж один работает, у нее только стипендия — это крохи. Ребенок тоже недешево обходится. Она писала сереьезный диплом, в итоге — все денежные запасы на нуле. И вот ей перепадает заказ на перевод — хороший большой заказ, да, она его делает, получает деньги, и может наконец вздохнуть и немножко расправить плечи, и заткнуть несколько дыр, но ей хочется эти деньги подарить мне на тур, потому что у меня День рождения, и она меня любит. Я так понимаю, что это форма подарочного невроза. И я не люблю всякие щемящие сюжеты вида "Гранатовый браслет" купринский, или огенриевские "Дары волхвов", и мое дело этого просто не допустить.

— Но если ей так хочется! И тебе что — деньги лишние?

— Знаешь историю как царь Давид вылил воду на землю, и пить не стал, сказал что это кровь?

— Оспаде, ужасы какие! Не знаю, расскажи.

— Царь Давид по молодости был милитарист поневоле — царство молодое, вечно кто-то лезет. И вот как-то сидит он с отрядом в крепости, запасы воды кончились, он очень хочет пить, а чтобы к источнику пробраться, надо пробиться сквозь стан врага. И царь — а он был жутко харизматичный любимчик у своего войска — говорит эх, напиться бы, мол, из Вифлеемского источника, да там враги сидят. Ну и три воина метнулись таки за водой. Крутые были парни, прорубились через врага, принесли царю воды, пей, мол, радость наша. А он сказал: "сохрани меня Господь, чтоб я сделал это! не кровь ли это людей, ходивших с опасностью собственной жизни?" Так и не стал пить.

— Вот позёр!

— Ну, значит, я тоже позёр, - смеется.

— Да ну вас, как не люди прямо, — клацает застёжкой сумки вторая, — пойду я, мне пора, я тебе оставлю вот за свой кофе.

— Не выдумывай, я еще посижу, потом за все заплачу сама.

— Ну ладно, увидимся, чмоки-чмоки, чмаф-паф.

— Типа того, — снова смеётся апологетка царя Давида, а я решаю, что не буду оглядываться, чтобы ее увидеть — не хочется накладывать ее образ на голос и смыслы, и совмещать контуры, это довольно затратно в моем возрасте, то ли дело в юности.

Я думаю об услышанном, о великодушии — о том, что вообще оно такое — и тут у нее звонит телефон. Впрочем, наверное не телефон, а вайбер в айпаде, потому что я слышу оба голоса.

— Новости не очень, — грустно говорит голосок из планшета, — Ляля пишет, на совещании решили сократить авторов по всем разделам, а из двух колонок оставят только одну. Похоже, я теперь без работы.

— Эй, ты подожди расстраиваться, ведь колонки пишем только ты и я, а я скажу что больше не могу им писать, ты останешься, и тебя не сократят. Мне эта подработка не так критична как тебе.

Из планшета слышны сопение, всхлипы и порывы бурно благодарить.

— Ты вообще где сейчас, — прерывает звонящую, — я тут в Кофе-хаусе на Пяти углах, приходи, чай с ежевикой тебе куплю, чизкейк твой еще есть пока.

Планшет радостно бормочет про три минуты ходьбы, а я понимаю, что мне пора, а то про великодушие думать не получается — только успевай наблюдать, а в меня столько наглядности не влезает.

Также как наблюдать давеча курившего человека, видеть чужое великодушие мне тревожно и притягательно, — подсмотренная нагота красивой души мучит и восхищает, и непереносимость выливается слезами.

Снаружи март — холодный и невозмутимый — и от стылого воздуха меня немного отпускает, эмоции тихо опускаются от глаз к сердцу, уютно там устраиваются, и я снова могу думать про великодушие — что оно такое.
Так добредаю до кондитерской лавочки, откуда сладко и тревожно тянет шоколадом, и я захожу, конечно, захожу.

— Как хорошо, — радуется покупательница в крошечном зальчике, — что у вас еще остались эти шоколадки.

— Да, этих — две последние, — говорит продавец, — быстро разбирают, но в пятницу привезут еще.

— Я куплю одну, — говорит женщина, и добавляет, когда продавец протягивает руку к полке, — давайте мне ту, в порватой обертке, мне все равно, а ее потом, может, никто не купит.

Поворачиваюсь и спешно выхожу. Да, я думаю про великодушие, но не надо столько примеров сразу, Господи, я же понятливая, и давно живу, и уже знаю, что из любого места видны красота и свет. Уже умею рифмовать по тайному коду скулы курильщика и пассионарность юного царя. И видеть последовательность там, где срабатывает внутренняя оптика. И равно замирать от великодушия дарителя и отклоняющего дар. И вычислять великодушных по одной только реплике смирения. Это всё я уже умею.